«Не ходи на мой топор»: охотничьи традиции Малопинежья
От редакции. Общепринятым считается мнение, что промысловая культура развивалась преимущественно в зауральских регионах России, там, где она получила развитие в связи с распространением соболя – зверя, одно время считавшегося эквивалентом валюты в нашей стране. Да и позднее именно промысел соболя мог обеспечивать рентабельность, необходимую для поддержания уровня жизни в труднодоступных и таёжных регионах. Однако в тех местах, где промысел вступал в контакт с пашенным земледелием и даже огородничеством, он неизбежно уступал. Но даже в Европейской России существовали небольшие районы, где охотничий промысел считался традиционным и попытка принудительно загнать их жителей в сельскохозяйственное производство воспринималась как трагедия.
Раньше пинжаки жили широко,
Пинжаки ходили по всему свету.
А теперь пинжаки живут узко,
Пинжаки на охоту не ходят…
Дичь гремит в лесу, а я должен пахать.
А.О. Губин, О.А. Романов, по книге М.М. Пришвина «Берендеева чаща»
Когда в 1935 году писатель-охотник, этнограф и агроном Михаил Пришвин побывал с экспедицией в верховьях реки Пинеги – так называемом Малопинежье, глухом таёжном углу бывшей Архангельской губернии, – его поразила тишина здешних деревень. Ни петушиных криков, ни хрюканья свиней, ни даже собачьего лая, таких обычных, слышных ещё издалека, когда подходишь к деревне. Но в Малопинежье кукарекать и хрюкать было попросту некому: ни кур, ни свиней «пинжаки» (так здешние жители называли сами себя) не держали, их нечем было кормить. Ведь и для самих себя люди здесь не столько растили, сколько закупали хлеб на ярмарках в городах Пинеге и Архангельске – на деньги от сбываемой тут же дичи. Собаки же в малопинежских деревнях водились только одной породы: промысловые лайки. Они привыкли помогать хозяевам на охоте, в деревне же чувствовали себя гостями, и лаять на таких же гостей-людей не собирались.
Пришвин попал на Пинегу в переломный момент её истории: в крае активно развёртывалась коллективизация, образовывались земледельческие колхозы. Но если для жителей Нижней Пинеги это означало лишь смену общественной организации и системы землепользования, то для Малопинежья стало болезненным сломом всего жизненного уклада: земледелие здесь всегда служило лишь ненадёжным подспорьем основному хозяйству, стоявшему на двух столпах – промысловой охоте и отхожих промыслах (плотничестве и лесосплаве). Причём отхожим плотником или сплавщиком был не каждый «пинжак» с верховий – зато охотой занимались практически все мужчины и даже отчасти женщины и старики. «Пинжаки попались, потому что хлеба не сеяли», – горестно сообщали Пришвину местные жители, рассказывая, что теперь лишь горстке счастливцев дозволено заниматься любимым делом – охотой, работая на Союзпушнину. И пожилые, и молодые, видя в Пришвине «важного московского учёного», умоляли его убедить верховное начальство позволить им вступить в колхоз «со своим путиком» – то есть не запрещать им охотиться, пусть даже и для колхоза.
Как же жило Малопинежье до прихода большевиков? И почему пинжаки, хотя и числились государственными крестьянами (крепостного права и помещиков в этих краях никогда не было), так мало внимания уделяли обычным для крестьян занятиям – земледелию и скотоводству?
Земледелие на Пинегу пришло лишь в XI–XII вв., вместе с дружинами новгородцев. Коренные жители края – финноязычные народы, или «чудь белоглазая», как называли их новгородские переселенцы, кормились охотой и рыболовством – причём на первом месте в обширных пинежских лесах стояла именно охота. Пришельцы из Новгорода не истребляли коренных, а лишь облагали их данью и сами постепенно перемешивались с ними. До сих пор не только река Пинега с притоками, но и многие деревни Малопинежья – Керга, Согра, Лавела, Явзора и другие – носят финноязычные названия, а местных обитателей жители других районов называют потомками «чуди».
М.М. Пришвин на Пинеге с проводниками-охотниками Романовым и Губиным (упоминаются в статье), 1935 г.
Впрочем, даже с приходом новгородцев земледелие на Верхней Пинеге развивалось очень слабо, что объяснялось климатом и почвами. Уже в XIX – начале XX вв. такие исследователи края, как А.А. Жилинский, М.Г. Заринский, С.В. Максимов, И.И. Томский отмечают невыгодность сельского хозяйства в условиях Малопинежья. Песчаные, глинистые и болотистые почвы края требовали мощного удобрения, которым пинжаки не располагали: ведь основным удобрением служил навоз, а достаточное количество крупного скота прокормить было невозможно из-за ограниченной площади сенокосов. По воспоминаниям местных жителей, до прихода советской власти лошадей держала едва ли половина населения, коров не имело более четверти хозяйств. А ведь без крупного скота, особенно лошадей, невозможна была и настоящая пахота. Кроме того, периодические заморозки вплоть до конца июня, чередовавшиеся с засухой, в отдельные, так называемые «зелёные годы» истребляли почти весь урожай на корню. Поэтому, как единодушно заключают все исследователи, прокормиться одним землепашеством и скотоводством в крае было невозможно. И крестьяне предпочитали направлять основные силы и ресурсы на более прибыльные промыслы: отходничество и охоту.
На гербе Пинеги, пожалованном ей 2 октября 1780 г. Екатериной II вместе со статусом уездного города, красуются два рябчика. И это неслучайно: именно рябчик (Tetrastes bonasia) был основным объектом промысла пинжаков и одним из главных источников их дохода. Дважды в год на Пинежской ярмарке промышленники сбывали рябчиков возами$ так, «Исторический обзор Пинежского уезда за 1860 г.» приводит цифры до 100 возов по 300 пар. Добывали и более крупную птицу (глухарей, тетеревов, куропаток), хотя здесь цифры несколько скромнее: более 50 возов по 150 пар. С.В. Максимов, посетивший Пинежскую ярмарку в 1856 г., отмечает, что приобрести тех же рябчиков в розницу оказалось почти невозможно: скупщики из Каргополя, Галича, Москвы и Санкт-Петербурга уже поджидали пинежских промысловиков и сразу по их прибытии скупали весь товар оптом. Отдельные купцы даже лично отправлялись в верховья Пинеги, чтобы приобрести битую птицу на месте и опередить конкурентов. Из Пинеги рябчики поступали на рынки и в рестораны крупнейших городов страны. Скорее всего, припечатанные поэтом Маяковским в 1917 г. «буржуи» закусывали ананасами именно пинежских рябчиков.
Охотники перед лесным промыслом, Печора, фото Н. Шабунина (1906 г.)
Следующим по важности объектом охоты в Малопинежье была белка. Этот зверёк традиционно добывался на Севере в таком количестве, что его шкурка принималась за «условную единицу» при расчётах. До сих пор во многих языках финно-угорской группы этимология слова «деньги» восходит к слову «беличья шкурка». Ещё в XVIII веке часть крестьянского населения Архангельской губернии выплачивала подушную подать шкурками (в основном беличьими), и повсеместно по региону объём крестьянского хозяйства (и соответствующий размер податей) исчислялся в условных «белках». В конце XIX – начале XX вв. беличьи шкурки по-прежнему были в ходу на Пинежской ярмарке и составляли немаловажную статью дохода промысловиков, хотя и заметно меньшую, чем птица. Помимо белки, из пушных зверей добывали горностая, лисицу и в незначительном количестве куницу и выдру. Из крупной дичи для личных нужд периодически добывали лося, северного оленя и медведя, но эти охоты носили скорее случайный характер.
Охота на птицу в Малопинежье велась преимущественно с помощью ловушек. Как указывает в 1915 г. А.А. Битрих с ссылкой на Л. Рума, менее 30% сбытой промышленниками птицы носило следы огнестрельных ран. Рябчиков добывали силками – петлями из конского волоса или проволоки, укреплёнными между двумя близко растущими елями, с приманкой из ягод рябины или калины. По подсчётам А.А. Битриха, у одного промысловика могло иметься одновременно до 400–500 расставленных силков. А М.М. Пришвину промысловик А.О. Губин называл цифру в тысячу силков. Для более крупной птицы применялись также давящие самоловы, так называемые слопцы, плашки или кулёмы. Они представляли собой воротца с тяжёлыми деревянными (обычно сосновыми) плашками, опускавшимися на птицу, стоило ей задеть насторожённый рычаг. Подобных самоловов у одного охотника, по подсчётам Битриха, могло быть более 200. Устанавливали их обычно на ягодниках. Кроме того, для привлечения птицы в силки и слопцы рядом устраивали «гумёнца» – искусственные песчаные ванны с россыпью мелких камешков (которые птицы глотают для пищеварения). Петлями из проволоки иногда добывали и медведей, в основном «проблемных» зверей, разорявших не только ловушки (это считалось обычным делом, своего рода данью лесному хозяину), но и запасы продовольствия в охотничьих избушках и клетях на маршруте.
Ружейная охота на птицу велась с собакой-лайкой, поднимавшей птицу с земли и «подлаивавшей» её до прихода хозяина. Так же добывали и белок. Поэтому промысловые лайки на Пинеге очень ценились. «Собака в этом деле [охоте] – что жена хорошая», сообщал старый охотник-пинжак С.В. Максимову. На прочих мелких пушных зверей ставили плашки-самоловы и, реже, капканы.
Охотничий сезон в Малопинежье делился на осенний и весенний. Первый начинался в сентябре, после первых заморозков, когда, по свидетельству информантов М.М. Пришвина, почти всё мужское население поднималось на лодках по реке в охотничьи угодья. А.А. Битрих называет примерную дату начала сезона: «Богородицын день», т. е. 9 сентября (Рождество Богородицы). В это время ставили ловушки на птицу. Охота на белку, как указывает С.В. Максимов, начиналась позже – «после осенней Казанской», т. е. 4 ноября. Продолжалась осенняя охота «до зимнего Николы» – середины декабря, когда промышленники выходили из леса и сбывали добычу прибывшим в деревни скупщикам. Следующий, весенний сезон начинался в конце января – начале февраля и длился «до Евдокеи», т. е. до середины марта. Охота в это время завершалась по двум причинам: во-первых, уже пригревало солнце, и добытая птица портилась, а во-вторых, промысловикам нужно было успеть сбыть дичь на Благовещенской ярмарке в Пинеге (конец марта).
Что касается распределения охотничьих угодий, то формально леса, не принадлежащие тому или иному помещику (на Пинеге, как мы помним, помещиков не было), считались собственностью государства. Однако в труднодоступных областях Архангельской губернии действовала система самоуправления, когда любые административные вопросы решал «мир», деревенская община. Поэтому фактически лесопользование подчинялось в Малопинежье нормам обычного права – т. е. регулировалось местными традициями, идущими ещё от коренного финноязычного населения. Согласно этим традициям, лесные угодья как таковые не могли быть собственностью людей: они принадлежали непосредственно Богу (или, в более архаичном варианте – духам, лесным Хозяину и Хозяйке), человек же мог обладать лишь временным правом пользования тем или иным участком леса. На этом древнем финно-угорском принципе и по сей день основано, в частности, законодательно закреплённое «право каждого человека на природу» в современной Финляндии. В Малопинежье XIX – начала XX вв. данный принцип означал, что деревни и группы деревень на общих сходах определяли, какими районами леса имеют право пользоваться жители той или иной деревни. Внутри же этих районов каждый охотник волен был выбирать и закреплять за собой любой участок, не занятый никем ранее – т. е. по праву первенства.
Угодья делились на путики – охотничьи маршруты, вдоль которых охотник устанавливал ловушки. Как указывает С.В. Максимов, у одного охотника могло иметься до десяти путиков, каждый протяжённостью по 40–50 вёрст (42–53 км) и более. Прокладывался новый путик просто: охотник приходил в ещё никем не занятое место, прорубал тропу и размечал её своим родовым знаком – особой комбинацией зарубок на стволах деревьев. Этого было достаточно, чтобы остальные охотники в дальнейшем уважали его право на данный участок, «не ходили на его топор». Случаев нарушения практически не бывало – по свидетельству многих исследователей, для пинжаков это было так же немыслимо, как для обычного горожанина убийство. Если же нарушитель в округе всё-таки заводился, к нему относились как к опасному хищнику и вскоре устраняли физически. Подобный случай упоминает М.М. Пришвин со слов неназванного промысловика. «Так наши прадеды в сузёме [лесу] законы устанавливали: кто пошалит, того и под кокорину [выворотень]», – выразил этот человек общее отношение пинжаков к подобным явлениям.
Путики переходили по наследству, зачастую на одном и том же путике охотилось несколько поколений одной семьи. Кроме того, по свидетельству П.С. Ефименко, путик можно было переуступить другому человеку, в том числе за условное вознаграждение (1–10 руб.), о чём заключались письменные сделки. Вдоль путиков ставились охотничьи избушки: становые (базовые) и едомные (маршрутные) избы или «кушни». Поскольку путики часто пересекались, избы эти считались общей собственностью всех охотников: их возводили сообща и в равной мере пользовались ими как для ночлега, так и для хранения добычи. В некоторых деревнях «мир» даже назначал общественных смотрителей – «кушников», которые были обязаны заботиться о состоянии путевых изб и наличии в них припасов.
Охотник с собакой, обученной охоте на медведя, Архангельская губ., фото Я. Лейцингера (1887 г.)
Охота на крупную дичь (лося, оленя, медведя на берлоге) могла вестись в любом месте, в границах отведённых той или иной деревне угодий, в соответствии с принципом «лес – Божий». Согласно этому же принципу, к такому охотнику или группе охотников («артели», обычно 2–3 человека) имел право присоединиться любой случайно оказавшийся поблизости промысловик, получавший потом за участие в охоте равную с прочими долю добычи. Эта привычка пинежан к самоуправлению и общинному регулированию лесопользования продолжала сказываться и в годы советской власти. Например, М.М. Пришвин в полевых дневниках за 1935 г. с некоторым удивлением отмечает разницу: когда в начале 1930-х годов в северных районах была запрещена охота на лосей из-за падения их численности, местные жители под Вологдой продолжали бить этих зверей, тогда как на Пинеге охотники почти сразу начали соблюдать запрет, так что лоси здесь быстро размножились. И это несмотря на почти полное отсутствие возможностей у властей в те годы проконтролировать охоту в пинежских лесах – в отличие от куда более доступной Вологды.
И всё же угар коллективизации, когда вчерашних промысловиков принудительно «сажали на землю», запрещая им промысел, конечно, не мог не иметь печальных последствий. Когда в 1971 году корреспондент журнала «Вокруг света» О. Ларин встретился с А.О. Губиным, проводником и информантом М.М. Пришвина – старик на вопрос об охоте только махнул рукой: «Были когда-то охотники, да все повывелись». А в начале 2010-х годов исследователь М.Л. Мироненко, общаясь в ходе экспедиции на Пинежье с местным охотоведом, услышал, что здешнее «население к охоте относится инертно», старинные методы промысла почти забыты.
Сохранится ли для будущего древний пинежский принцип ответственного лесопользования? Время покажет.